А во что мы верим, только скажите? В то, что дважды два – четыре? Ну, пожалуй. И еще, что хорошо бы иметь деньги. И лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным – в это мы верим. А дальше? Мы верим в строй, в идеологию? Не верим вообще ни во что. А раз нет, то уже все, уже невозможно. «Американцы – бяки, и мы необыкновенно духовные» – это да, но это не работает.

Конечно.

Я ничего не должен. Для меня родина – это прежде всего то место, где я родился, Франция. Сугубо формальная вещь. Это одна сторона. А другая сторона – ощущение принадлежности. Ощущение принадлежности к Франции, которое выражается во множестве вещей: в том вине, которое я пью и обожаю, в языке, который я люблю, в музыке, которую я слушаю и которая вызывает у меня слезы или, наоборот, страшную радость. Все это – родина. Город Нью-Йорк – родина в том смысле, что это мой дом. И, конечно, любовь. Все это мое, я это очень сильно чувствую. А почему я должен? Никому я ничего не должен. Нет, я должен своим родителям. Не потому, что они меня родили, а потому, что они меня вырастили, – и перед ними у меня сыновний долг. Если нападают на ту страну, которую я люблю и которую я считаю своей, я ее, конечно, буду защищать. Если назвать это долгом – хорошо, такой долг есть. А родина, как вам сказать? Это не сопли, скажем так, не березы.

Это совсем другое. Как люди ходят, как они разговаривают, как улыбаются или не улыбаются, какой у них юмор, еда. Огромный комплекс.

Нет. Не родина. И это не хорошо и не плохо, этого просто нет. Притом, что я очень много чего люблю в России. И очень переживаю за Россию. И вообще могу сказать, хотя это звучит, может быть, самонадеянно, но все равно скажу: считаю, что моя профессиональная деятельность направлена на то, чтобы в России стало лучше, чтобы люди были другими, чтобы они по-другому думали и по-другому жили в результате. Это не чувство долга, просто я здесь и люблю эту страну. Но я понимаю, что это не моя родина, так же, как я понимаю, что я не русский.

Да. Не совсем так, как вы говорите, но да.

Мне кажется, что нашел. Для того, чтобы одни люди убивали других целенаправленно, а не в результате войны, нужно внушить этим людям, что во всех их несчастьях, бедах и страданиях повинны… вот эти, например, велосипедисты. И что велосипедисты – не совсем люди. Внешне – да, а на самом деле – нет. Если это удастся, все будет в порядке. Люди будут убивать этих велосипедистов с чувством выполненного долга. При этом надо, чтобы люди находились в тяжелой ситуации. Человека, который живет хорошо, не убедишь убивать другого. Он должен чувствовать себя крайне не в своей тарелке. Версальский договор и последовавшие за этим унижения Германии, унижения немцев, плюс крах 1929 года – все это вместе создало почву. Народ был в тяжелом внутреннем состоянии. Он, может, не отдавал себе отчета. И вот появился ключ-объяснение: «Знаете, почему вы так живете? Знаете, кто повинен в этом? Вот кто! А они-то ведь, смотрите, как живут!» И можно сделать что угодно и где угодно.

Послушайте, Адольф Алоизович был фанатом. Он верил, что евреи – это зло. Не он первый, не он последний.

Задачи уничтожить славян специально не было. Да, Гитлер утверждал, что славяне – низшая раса, но это не значит, что было решено их всех убить. Просто считалось, что славяне должны признать за немцами превосходство. А евреи – совсем другое! Это нелюдь, и мы это точно знаем! Слушайте, мы же избавляемся от тараканов? Правильно же, да? И здесь то же самое.

Да, у корреспондента журнала Der Spiegel. В какой-то момент я сказал: «Ну, Германия же – демократическая страна?» И тут он ответил: «При хорошей погоде – да, а при плохой – не знаю». При плохой, какая бы ни была демократическая страна, начнут спрашивать: «А почему плохая погода?» И тут найдется человек, к­оторый скажет: «А вот почему».

Может. Понимаете, ну, 37-го – не 37-го… Но ведь тогда орали толпы: «Враги народа! Собакам собачья смерть!» Они верили же? Верили. Им внушали, они кричали «Ура-ура!!!», потому что верили в эту власть.

Да, потрясающий фильм!

Изменилось только к худшему. Это усугубляется, конечно, такими вещами, как Украина, санкции, экономические н­еурядицы. Хотя, наверное, отдельно взятые люди все-таки могут делать свою работу, и я к ним отношусь – пока, по крайней мере.

Да, и власть, которая тоже не дура, может сказать: «Как у нас нет свободы? Ну вот, смотрите». Так что я могу быть и выгодной фигурой для власти в этом смысле. Я готов на это идти, потому что пока все-таки имею возможность обращаться к большому количеству людей. Но стало очень в этом смысле неприятно и неприглядно.

Есть французские вина, а потом все остальные – это раз. Во Франции – бургундские в первую очередь. Потом, безусловно, красные вина. Я вообще к белым винам отношусь хорошо, но спокойно, но все-таки я люблю красные вина и много.

Если все нормально – бутылка в день.

Говорят, что у меня прекрасная печень. Белое вино в этом смысле намного коварнее. И вообще я люблю вина совсем маленьких хозяйств, неизвестные, если только ты знаешь хозяев-виноделов. Эти вина не умеют путешествовать, они портятся.

Ну, не то чтобы очень – на 21 год.

Она замечает, что другие женщины интересуются мной.

И она знает, что я очень ценю женщин. Но я ее очень люблю, она это тоже знает. И я всегда ставлю себя на место другого человека – есть у меня такая способность. И говорю себе: «Вот если бы она увлеклась другим мужчиной, как бы тебе было? Мне было бы не очень хорошо», – вот и весь ответ.

Да. Слушайте, мои дети – это и­сточник такой радости, просто счастья высшего, и мои внуки: Коля мой, Маша. Когда я о них думаю, в душе прямо пламя... Но мне нужна любовь. И… как вам сказать, с кем просыпаться каждое утро – это небезразлично.

Когда я отказался работать по профессии после пяти лет биологического факультета, мне все говорили: «Что ты делаешь? Где ты будешь работать? Тебя бесплатно учили! Пять лет биофака, и ты!..» А я ушел в никуда. В никуда. Ну, решил, что буду зарабатывать переводами научными, хотя скучно, конечно. Но я понимал – мне не надо этим заниматься, это не мое. Не мое. И это качество во мне сидит – по-видимому, таков мой характер, поэтому ничего с этим не поделаешь.

Конечно, и в этом тоже издевка. Ведь он же сам выбрал свой облик. Это не Воланд, это он: «Мессир, дайте я сам, дайте я свистну!» – «Но-но! Без членовредительства!» Ну, что говорить? Нет-нет, Коровьев – один из моих обожаемых.

Видите ли, с Воландом у меня отдельный договор. (Смеются.) Меня часто спрашивают: «Мол, как может быть, что вы в ваши годы так выглядите и играете в теннис и о девушках иногда задумываетесь, и так далее?» Мой ответ: «Я подписал некоторые договоренности с Воландом». Я его хорошо знаю! (Смеются.)

Чтение – это замечательно, это счастье, невероятно обогащающее человека. Художественная литература, как любое искусство, делает человека более высоким, более человеком, в конце концов. Как описать ощущение, когда ты вдруг оказы­ваешься напротив картины, которая тебя переворачивает?

Понимаю. Нет-нет-нет! Великая литература – это и есть жизнь, какова она на самом деле. Ведь вопрос не в том, что я один раз прочитал, и больше мне не надо. Скажем, был большой перерыв между п­ервым и вторым чтением «Братьев Карамазовых». И надо вам сказать, что восприятие было совершенно другим. Первый раз – просто здорово, а второй я совершенно опешил от того, что там написано и как написано, и сколько там всего. От издевки полнейшей в отношении религии, от пованивающего старца Зосимы, который святой, но когда он умер все-таки начинает пованивать на третий день. Это же надо такое себе позволить! И, конечно, Великий Инквизитор, который говорит Иисусу Христу: «Убирайся. Пока я тебя отпущу, но если ты еще раз появишься – плохо кончится». И ты совершенно по-другому начинаешь смотреть на мир, думать и так далее. Так что это не только что-то новое – это что-то вполне старое.

Обо мне никто всего не знает. И я не знаю. Есть люди, чье мнение мне очень дорого. Таких мало. Но, в конечном итоге, если вещи называть своими именами, я сам себе судья, и никто другой.

Насчет париться – я не парюсь, нет, в баню не хожу, я не банный человек. Я вообще Интернет не читаю. И мне совершенно безразлично, что обо мне пишут. Если оскорбительно – чувствую, что человек хочет меня оскорбить, – возникает желание дать в морду, это да. Но, на самом деле, не задевает.

Да, в Думе и сейчас меня склоняют. Не так, может быть, публично. Но вы знаете, как говорил мой любимый Сирано де Бержерак, под взглядами врагов я хожу прямее.

Безусловно. Но все зависит от внутреннего устройства конкретного человека. Давайте возьмем мой случай. Моя жизнь до 70 лет и моя жизнь после 70 лет – это совершенно разные жизни. Просто совершенно разные. Я был женат 37 лет, немаленький кусок, и вдруг, если бы мне сказали, что я встречу другого человека, что от той жизни уйду, я бы долго смеялся или обиделся бы. А получилось именно так. Произошла невероятная для меня вещь, и моя жизнь совершенно изменилась. Даже не знаю, был бы я жив сегодня, если бы этого не случилось. Потому что к этому времени как-то я примирился с некоторыми вещами. Мне многие говорят, что тогда я выглядел старше, чем сейчас. А прошло 11 лет. Причем не 11 таких, когда тебе от 40 до 50. Вот вам ответ. Все зависит, с одной стороны, от внешних обстоятельств, от неожиданных каких-то вещей, но и от готовности…

От готовности не отмахнуться. Вы знаете, вот в Древнем Риме говорили «carpe diem» – «лови момент», в том смысле, что каждое мгновение тебе что-то предлагает, а ты из-за невнимания, трусости или еще из-за чего-то этого не замечаешь или не хочешь замечать. Я вам, конечно, уже рассказывал про фильм «Пролетая над гнездом кукушки», который в моей жизни сыграл просто решающую роль. В 1977 году меня после долгих-долгих лет выпустили в Венгрию – а я был совершенно невыездным, поскольку отказывался сотрудничать с КГБ, – в «страну народной демократии» для начала, чтобы посмот­реть, не набедокурю ли я там. И вот ходил я по Будапешту и вдруг увидел кинотеатр, где на афише было по-английски написано «One Flew Over the Cuckoo’s Nest by Jack Nicholson». С венгерскими субтитрами. Я даже не знал, кто такой Джек Николсон. Купил билет и пошел. И вы знаете, вошел одним человеком, а вышел – другим. Герой фильма, МакМерфи, которого играет Николсон, его держат в…

Да. Где есть группа людей, которые совсем не больные, но они прячутся от жизни. Жизнь жестока, тяжела, а там как-то им проще. А он их все время заводит, чтобы они вышли из этого состояния, спорит о том, о сем, спорит на сигареты, потому что денег нет. И тут он заявляет на спор, что вырвет умывальник, который привинчен к полу. Начинает тянуть изо всех сил, жилы вздуваются на лбу, а на шее – прямо веревки. Но нет, не получается. Он встает, отступает, а те посмеиваются «ха-ха-ха!» И он поворачивается к ним и говорит: «По крайней мере, я попробовал». At least I tried. Меня просто ударило – вот же на все ответ! И когда в конце фильма здоровенный индеец-таки вырывает этот умывальник и выбивает прутья, и убегает в ночь – это лишнее доказательство, что не важно, если не удалось, важно, что ты попробовал. Другие это увидели и потом сами попробовали. И с тех пор это мой девиз.

Мастер мне не интересен совершенно. Мастер – это такая, как говорят в кино, «голубая роль». Это хороший-хороший человек, при этом несчастный. Он написал, конечно, гениальную книгу, но это, на самом деле, ведь кто написал? Это же написал Булгаков, а Булгаков совсем другой, не голубой человек и даже – нехороший человек. Булгаков – сложнейшая личность, антисемит, наркоман и вместе с тем гениальный писатель и всяко прочее. А сам Мастер не интересен. Маргарита – да, она яркая, страстная, порочная в чем-то. А Мастер – пудинг какой-то. А у Коровьева, напротив, блистательный, совершенно изумительный юмор. И, конечно, его бессмертные фразы: например, «тоже мне бином Ньютона» – это же просто счастье, когда так говорят. Коровьев для меня – выражение здорового презрения к тупости, глупости, мещанству, плебсу. И когда они все на конях, Коровьев уже совсем не смешной. Мы же не знаем, кем он был прежде. Но он все-таки приближен к главному лицу. Так что это не просто грешник. Он, конечно, был выдающимся человеком, аристократом.

Мне кажется, это очень умозрительная вещь. Есть люди, которые для меня являются совершенно высшим образцом. Ну, я не знаю: Шекспир, Леонардо да Винчи, Эйнштейн. Но сказать, что я хотел бы быть кем-то из них? Хотя, наверное, было бы интересно. Но откуда я знаю, каково быть Леонардо да Винчи? Или тот же Пушкин. Во-первых, я не хочу, чтоб меня застрелили на дуэли. Во-вторых, я бы не хотел быть женатым на Наталье Николаевне, точно. Понимаете? Это же тоже быть Пушкиным. А писать такие стихи – да! Но все остальное – не уверен. Поэтому нет, своя судьба лучше.

Действительно, да. Нет. Ничего абсолютно.

Начну с анекдота. Два ковбоя скакали по прерии, Билл и Джо. И Билл говорит Джо: «Слушай, Джо, я все понимаю, но что такое закон сохранения материи не понимаю». А Джо отвечает: «Я тебе легко объясню. Смотри, ты умрешь. Я тебя похороню здесь, в прерии. Ты будешь лежать в земле, потихоньку разлагаться, прорастешь травой. Пройдет корова, съест траву и наложит кучу. А я проскачу мимо и скажу: «Билл, ты совсем не изменился!» Вот и все». Нет-нет, не верю. Завидую людям, которые истинно, искренне веруют, что это миг, а потом наступает вечное блаженство и ты увидишь своих любимых, и родителей, и всех. В этой вере легче умереть, не так страшно.

Мой ответ таков: только при том условии, что все люди, которых я люблю, тоже ее получат: жена, все мои дети, их дети – мои внуки, правнук, близкие друзья. Но мне Он скажет: «Ты чего, парень? Не много ли ты?..» И я скажу: «Ну, тогда извини».

Он занимается старением. Это великий ученый-биолог, который понимает, что бессмертие невозможно. А вот старение, с его точки зрения, определенный механизм, который природа придумала для эволюции. Но эволюция уже кончилась, а механизм этот остался, хотя он не нужен. Так вот, можно, он говорит, отменить старение. Что это значит? Это значит, что ты полноценно проживешь весь свой век. К примеру, гренландский кит живет 250 лет и до последнего дня способен иметь детей. Когда твой ресурс закончится – ты умрешь, но никакого старения со всеми этими ужасными вещами – потеря двигательных способностей, умственная деградация, импотенция и невозможность иметь детей и так далее, и так далее – всего этого не будет.

Есть, конечно. Вообще, человек одинок. Мы одиноки. Кто-то об этом не задумывается, кто-то задумывается. Но, в конечном итоге, ведь нас никто до конца не понимает. Мы даже сами себя не всегда до конца понимаем, а уж остальные – тем более. Ганс Фаллада написал книгу «Каждый умирает в одиночку». Именно так. В этом одиночестве, может быть, кроется одно из объяснений того, что такое творчество, что такое поиск. Это неосознанное или осознанное чувство одиночества. Просто начинаешь понимать это с возрастом.

Не знаю, кто их писал, но стихи плохие.

Невеликий был поэт. Но неважно, зато человек хороший.

Это же Блок сказал, да? А еще один написал: «Люблю Отчизну я, но странною любовью! Не победит ее рассудок мой. Ни слава, купленная кровью, ни гордый, полного доверия покой, ни древней старины заветные преданья не шевелят во мне отрадного мечтанья. Но я люблю – за что, не знаю сам…» и так далее. Хороший был поэт.