Свобода — не воля

Когда началась перестройка и гласность, то определенный период телевидение не было никаким агентом, и телевизионная журналистика была именно журналистикой — достаточно объективной и честной. Где-то, наверное, с конца 1985-го до самого начала 90-х. А когда телевидение было приватизировано, когда ОРТ стало принадлежать практически одному Березовскому, а НТВ — Гусинскому, тогда да, телевидение действительно стало инструментом политического влияния. И журналисты, которые были для зрителей рыцарями без страха и упрека, постепенно превратились в исполнителей заказов. И возникли понятия «джинсы» и политического заказа. И с помощью таких людей, как Доренко, Березовский стал лупить по Лужкову и Примакову, а с помощью Киселева Гусинский занялся продвижением своих идей. И с этого момента, на мой взгляд, доверие к журналистам в России постепенно стало падать. А потом, когда Ельцин ушел и пришел Путин со своей идеей вертикали власти, которая, наверное, была необходима, учитывая состояние страны в тот момент, когда все разваливалось к чертовой матери, получилось так, что вертикаль вовлекла, конечно, в себя и телевидение, и постепенно всякая независимость кончилась. И на сегодняшний день федеральные каналы — те каналы, на которых не просто развлекуха, кино и сериалы, а еще какие-то вещи, вот это телевидение либо напрямую, либо опосредованно контролируется государством. Не секрет, что их генеральные директора еженедельно приходят в Кремль и получают указания. И сегодня это просто инструмент влияния государства. Больше ничего. Да, есть отдельно взятые люди, которым удается все-таки сохранить свою независимость на довольно большой процент, но их очень мало. Гораздо проще выполнять задания и получать, в общем, очень приличные деньги. И сегодня, на мой взгляд, в России нет журналистики как профессии. Есть отдельно взятые журналисты, но журналистика как профессия… она лежит и ждет своего часа, когда можно будет встать, потому что то, что с ней сделали, лишает ее всяких возможностей выполнять свою функцию.

А еще говорят, что «все — говно, кроме мочи». Терпеть не могу таких высказываний. Я не согласен. Считаю, что человек – на самом деле хозяин своей судьбы. Позиция «от меня ничего не зависит» — опасная и вредная. Это очень удобно — снять с себя всякую ответственность. Я сторонник активных действий, хотя и не зову людей на баррикады. Помните, как у Евтушенко: «Ученый, сверстник Галилея, был Галилея не глупее. Он знал, что вертится земля, но у него была семья»? Нельзя требовать от людей жертвенности, но элементарные вещи — условно говоря, не писать в лифте — нужно требовать. И всем будет лучше от этого, всем!

Человек может учиться. Но знаете же: черного кобеля не отмоешь добела, или, как говорят по-английски, старую собаку не научишь новым фокусам — неприятные премудрости, но это правда. Знаете, доказано, если ребенок до 10-12 лет не будет учиться говорить и не услышит человеческую речь, его потом уже не научишь. Просто отомрет система синапсов – контактов, импульсов между нейронами, клетками, и этот человек больше никогда не заговорит. А эти определенные белковые связи образуются в результате общения, разговоров, их формируют родители, музыка, телевидение и т.д. А как это изменить? Очень тяжело. Есть исключения, отдельно взятые личности, но сколько их может быть? Таким был Яковлев, например, Александр Николаевич. А Горбачев — нет. Горбачев все равно очень советский человек.

Конечно. Моя единственная надежда, если страна выдержит еще 1,5-2 поколения такой жизни, то все будет хорошо. Потому что все равно к власти придут люди, которые родились и выросли в других обстоятельствах. Это необязательно будут очень хорошие люди, но это будут принципиально другие люди. Но надо, чтобы страна смогла выдержать. Потому что сегодня все ключевые посты занимают те — нет ни одного из новой генерации. А люди, которые родились после 1990 года, которым сейчас 20, – чем они управляют? Да ничем. Вот они и их дети — главная надежда для меня.
А мы с вами реально ничего, кроме ответственности за личное поведение, предложить не можем. Это поколенческая вещь — ничего не попишешь. Вот мое ощущение.

Если бы я действительно знал ответы на все эти вопросы, занимался бы чем-то иным. Я вообще не очень понимаю, как решать эти проблемы с учетом двух факторов. С одной стороны, Россия для меня на сегодняшний день остается советской страной со всеми вытекающими отсюда отрицательными последствиями. Потому что люди, которые управляют страной и политически, и экономически, — это люди, которые родились в Советском Союзе, получили советское воспитание, были в пионерах, в комсомоле и многие — в партии соответственно. Я, помню, задавал Ельцину вопрос, когда он еще даже не был президентом — это интервью, которое запретили, но потом его показали в Свердловске и в Ленинграде. Я его спросил: «Борис Николаевич, а вы – демократ?» На что он ответил: «Конечно, нет. Вы знаете, в какой стране я вырос, вы знаете, членом какой партии я был всю жизнь, — какой я демократ? Может быть, общаясь с подлинными демократами, я чему-то научился, но я не демократ». Это был умный и честный ответ. Ну, он демократом не стал, но не в этом дело. Эти люди — они вот такие, и ничего с этим не поделаешь. Это с одной стороны. С другой, говоря о России, говоришь о стране, народ которой в своем большинстве находился в рабстве до 1861 года. И в этом смысле Россия — удивительная страна, потому что она сделала рабов из собственных людей, а не из импортных. Когда наконец эти люди получили свободу, им сказали: катитесь на все четыре стороны — ничего им не дали: ни землю, ничего. И конечно, многие говорили: да нет, барин, не надо, я хочу остаться. Но их выкинули — это был, конечно, страх и ужас. Потребовалось примерно 2 поколения, чтобы они как-то адаптировались. А тут уже 1917 год, и опять рабство для подавляющего большинства, которое наконец получило свободу, но абсолютно не понимает, что такое свобода. Я абсолютно согласен с определением Энгельса, что свобода – это осознанная необходимость. Для меня ясно, что свобода и ответственность — вещи сопряженные. Подлинно свободный человек обладает высокой степенью ответственности. Член Верховного Суда США когда-то сказал, что человек не имеет права кричать «Пожар!» в битком набитом кинотеатре только потому, что ему хочется крикнуть «Пожар!» Потом добавлял: а это ограничение свободы слова? Да, это ограничение, которое называется ответственностью. Потому что последствия твоего крика могут быть непредсказуемыми. Свобода и воля — разные вещи. Воля — что хочу, то и ворочу. Свобода — нет. А самые безответственные люди — это рабы, потому что за них отвечает хозяин. У них вообще никакой ответственности нет. Так вот, наш народ, который был традиционно — поколениями, столетиями — в рабстве и который вдруг получил независимость, и который совершенно не понимает, что такое свобода, да еще которым управляют люди, которые из той еще жизни, — он, конечно, находится в тяжелом положении.

Это абсолютно точно, я очень много езжу по стране, за последние 5 лет побывал в 45 городах. Материально даже никакого сравнения нет. Уж не говоря о том, что все могут ездить, куда хотят, говорить, что думают, не бояться никакого КГБ, и прочее, и прочее.

Вы понимаете, в других странах в таком случае министр транспорта неизбежно подал бы в отставку. А у нас какая может быть сменяемость, если не меняется верхняя, самая верховная власть? Почему остальные-то власти будут меняться? Не будут они меняться — это очевидная вещь. Рыба-таки гниет с головы — очень правильная пословица. Если Владимир Владимирович вернется еще на 12 лет — это жутко себе представить. И это ужасно не потому, что он — Владимир Владимирович Путин – такой плохой, это ужасно по ситуации.

Да, «Ягуар» устраивает. Ну и я все-таки очень доволен, что могу делать свою телевизионную программу, могу делать ее так, как хочу. Хотя есть люди, которых я не могу пригласить. Конечно, это не официально, нигде не прописано, но совершенно понятно, что лидеров так называемой несистемной оппозиции мне пригласить не дают. Даже несмотря на то, что Путин публично в ответ на мой вопрос, возражает ли он против того, чтобы на Первом канале появлялись такие люди, как, например, Борис Немцов, ответил — «не возражает». Тем не менее пока что-то никто у меня не появляется.

Меня не устраивает главным образом, политическая ситуация, потому что все остальное — от нее. Меня не устраивает, так сказать, путинская Россия. Но я отдаю ему должное. Он — человек незаурядный, конечно же, но… И может быть, первые 4 года, когда вообще Россия была развалена Борисом Николаевичем… Ельцин-то имел реальную возможность двинуть Россию, куда надо. Но он окружил себя соответствующими замечательными людьми, а потом просто перестал управлять страной, ею управляли совершенно другие люди, и страну развалили, что тут говорить. И вот пришел Путин и в какой-то степени собрал ее заново, заставил мир все ж таки с ней считаться. Ну, повезло с ценами на нефть, безусловно, но это первые 4 года. А то, что происходит дальше — я этого не принимаю. Все, что связано с выборами, все, что связано с судебной властью, все, что связано с безопасностью, все, что связано со средствами массовой информации в политическом смысле, — меня ничего не устраивает. Меня не устраивает ничего. И по-прежнему преследует ощущение, которое всегда было — и в советское время, и сейчас, — что ты беззащитен, и если вдруг захотят, то сделают с тобой что угодно. В отличие от стран Запада, где, конечно, все далеко не идеально, и тоже могут с тобой расправиться, но все-таки ощущение защищенности, ощущение того, что ты не муравей, а все-таки человек, — там это, конечно же, есть. И это тоже результат определенной политики.

Когда вы говорите, «все, что творится», дальше следует вопрос: а что творится?

Да, согласен, власть ни при чем. Это решения начальников, и никто им ничего не скажет, к сожалению. Но, что интересно, ругают, но смотрят же, черт возьми! Телевидение устроено просто: если не будут смотреть программу, ее снимут. Я всегда говорю аудитории: «Так вы не смотрите!» А то ситуация напоминает анекдот о женщине, которая с возмущением звонит в полицию и говорит, что напротив ее окна голые люди занимаются черт знает чем. Полицейские приезжают, смотрят: «Так не видно же ничего». А она: «А вы на шкаф залезьте».

Голую женщину когда я увидел? Я вам скажу. Мне было 17 лет.

Это очевидные вещи. Телевидение — коммерческое предприятие. И даже государственный канал, такой, как «Россия», который получает деньги из бюджета, зарабатывает на рекламе. Стоимость рекламы зависит от рейтинга программ. Чем больше смотрят, тем дороже стоит минута рекламы. Значит, задача — сделать так, чтобы программы смотрело максимальное количество людей. Поэтому идет поиск самого общего знаменателя. Все делается профессионально в смысле декораций, света, звука — не извольте волноваться. Другое дело, что никто не старается поднять уровень зрителя, а это должно быть функцией телевидения — сеять разумное, доброе, вечное, но очень мало кто этим занимается. Есть развлекательные программы, которые, в общем-то, не вредные, но их перестали смотреть. Ну вот, скажем, «Танцы на льду». А, скажем, самая рейтинговая программа на Первом канале сегодня — «Пусть говорят». Абсолютно желтейшая журналистика, если хотите. Но смотрят же! Смотрят. И вам скажут: «Так это мы показываем жизнь как она есть». А в скобках — рейтинг. Поэтому и не делается никаких попыток что-то изменить, и никто этого не требует.

Давно, лет, наверное, в 14. Я учился в США, а это страна особая, и там очень ревностно относятся к правам штатов принимать свои законы, отличающиеся от федеральных. И вот есть штаты, в которых разрешалось ездить в 14 лет, если взрослый с правами сидел рядом.

Ну, не знаю, я очень эту поэзию любил, она мне и тогда казалась замечательной, и сейчас кажется. Я с детства очень много читал и люблю читать. Стал этим заниматься и мечтал, что когда-нибудь я, может быть, стану профессиональным литературным переводчиком. Когда окончил МГУ, стал зарабатывать на жизнь переводами, но медицинскими, научными. Уже был женат, родился ребенок, и надо было как-то содержать семью. Но я продолжал переводить и поэзию, и каким-то таинственным образом, до сих пор не знаю как, у меня только смутные подозрения, некоторые мои черновики попали к Самуилу Яковлевичу Маршаку. И в один прекрасный день — действительно прекрасный — раздался телефонный звонок, и скрипучий женский голос попросил «Владимира Владимировича к телефону». А я не привык, что меня так называли – мне всего-то было 24 года. Как оказалось, звонила Розалия Ивановна — помощница Самуила Яковлевича, которая передала мне, что Маршак хотел бы со мной встретиться. Ну, это все равно как если бы Господь Бог со мной захотел встретиться. Я совершенно обалдел, но мы договорились, и я поехал на улицу Чкалова, тогда она так называлась, рядом с Курским вокзалом. Маршак меня принял, сказал, что прочитал некоторые мои переводы и считает, что у меня есть определенные способности, но нет никакого умения и мне надо этому учиться. И предложил стать его литературным секретарем. Обещал, что будет время от времени читать мои стихи и править их, и читать мне свои собственные переводы. Ну, я, конечно, с восторгом согласился. Проработал я с Самуилом Яковлевичем 2,5 года, очень много чему научился, совершенно заново постиг русскую литературу. И примерно через 2 года я понял, что не хочу быть переводчиком, что мне это очень нравится, но всю жизнь этим заниматься — нет. А чем – было непонятно. И как-то мне позвонил приятель и сказал, что создается новая организация, называется АПН — Агентство печати «Новости». Они ищут людей со знанием языков. Пошел туда. Меня там принял один господин, или товарищ, лучше сказать, и сказал, что они готовы взять меня старшим редактором с окладом 190 рублей. А Маршак мне платил 70. Существенная разница, тем более для женатого человека с ребенком. Так я стал работать в АПН, а потом в журнале «Soviet life», который издавался в обмен на журнал «Америка». Пришлось много поездить по стране, и тут я понял, что люблю журналистику. Встречаться с людьми, писать об этом и так далее. Это, конечно, была пропаганда, но тем не менее все-таки и журналистика. А потом был журнал «Спутник», а затем Всесоюзный комитет радиовещания и телевидения – это еще до Гостелерадио СССР. Меня не пускали на экран, потому что фамилия не очень православная, да и биография плохая, так что я работал на «туда», на зарубеж. Но был невыездным. Вещал-то я вещал, но не ездил. Потом стал выступать довольно много на американском телевидении — через спутник связи, конечно. Я им понравился, потому что говорю по-английски без акцента и рассуждаю так, как им понятно. И только с приходом Горбачева — а это 85-й год — я впервые, можно сказать, всерьез появился на тогда еще советском телевидении с телемостами. Так что путь довольно долгий: печать, радио, телевидение. Мне уже было 52 года, когда вышел первый из знаменитых телемостов Сиэтл — Ленинград — Сиэтл. И это было настоящим началом моей карьеры — в том возрасте, когда многие уже начинают задумываться о пенсии, у меня началась новая жизнь.

Не вдруг, нет. Я очень увлекался теорией Павлова, когда учился в школе. Мне казалось, что условные рефлексы и, вообще, головной мозг человека — самое интересное на свете, я и сейчас так считаю. И я решил, что когда-нибудь я раскрою тайны мозга, и для этого поступал на биофак. Хотел попасть на кафедру высшей нервной деятельности, но меня приняли на кафедру физиологии человека. И где-то к концу третьего курса стал понимать, что я не ученый, что это не мое, что у меня другой склад ума и не надо мне этим заниматься… Окончил хорошо, мне даже предложили аспирантуру, но я отказался. К этому времени я уже сильно увлекся переводами на русский английских поэтов елизаветинского времени, ну, считайте, первой половины XVII века, шекспировского времени, скажем так.

Просто они красивые, черт возьми! Причем старые машины, как правило, красивее новых. Раньше как-то больше думали о красоте. Когда я мальчишкой жил в Нью-Йорке, ходил в школу, я играл в такую игру: какая марка чаще встречается. Считал припаркованные автомобили — «Бьюик», «Шевроле», «Форд»… Даже издали было легко определить марку — машины были совершенно разные. А теперь как-то все настолько похожи, что только мой внук, просто помешанный на автомобилях, еще может отличить одну от другой, но в принципе индивидуальность моделей потеряна.

Такие есть. Эти машины красоты необычайной. Другое дело, что нигде в городе на них не поедешь так, как они могут позволить, практически нет у нас мест для быстрой езды. Поэтому происходит то, что в английском называется «statement». Такое заявление: видите, какой я? Лично меня привлекает красота этих автомобилей. Красота — это то, ради чего люди совершают нерациональные поступки. Будете смеяться, в последнее время я стал увлекаться моделями автомобилей, но не абы какими, а такими, которые делают тщательнейшим образом, например, в Германии. Они довольно дорогие. Сейчас покажу…
Мы договорились с дочерью, что она будет мне их дарить на день рождения и на Рождество. Они изумительно сделаны! И с ними надо очень аккуратно обращаться. Видите, руль крутится, дверь открывается, крышку капота можно поднять — все, как у настоящих. Обожаю такое и радуюсь как мальчишка!

Думаю, что часто да. Хотя автомобиль помимо всего прочего стоит серьезных денег, и не всякий человек может позволить себе то, что он хотел бы иметь. Но когда возможность появляется, то всегда покупается то, что, безусловно, отражает характер, вкус и так далее. Но, конечно, все очень по-разному. Вот если человек, например, покупает «Феррари» или «Ламборгини»…

Я вожу машину хорошо, но без фокусов. Знаю, что есть умельцы, которые могут и развернуться на 180 градусов, и в заносе поворот пройти — просто диву даешься, когда видишь, что можно сделать с автомобилем! Мне это интересно, я бы даже хотел уметь что-то такое, но меня такому никогда не учили. Просто я хорошо владею машиной, я внимательный водитель, никогда не отвлекаюсь. Люблю скорость, но я совсем не агрессивный человек. Хочешь проехать, меня обогнать — пожалуйста, ради Бога, у меня нет этого синдрома, как в Италии: «Не смей меня обгонять — это оскорбляет мое мужское достоинство!» А в Москве самые агрессивные, на мой взгляд, водители — женщины. Это удивительно! Причем насколько я могу судить, они либо водят машины очень хорошо, просто блестяще, либо очень плохо — середины нет. Но всегда очень агрессивно и довольно опасно. Какое-то желание все-таки отыграться в нашей патриархальной стране, где женщин всегда отодвигают на второй план. А в машине, наверное, они чувствуют свое реальное равноправие и это показывают.

Допускаю, что это так, хотя, вы знаете, я много езжу за рулем, очень это люблю, и пробки меня раздражают, но не сильно, хотя, конечно, хотелось бы побыстрее. Но, во-первых, в Москве стали ездить лучше – все-таки и тебя пропустят, если ты показываешь, что тебе туда надо, и останавливаются перед пешеходной дорожкой. В общем, стали по-другому ездить. Процесс медленный, но люди понимают, что так удобнее. Не то чтобы они стали лучше и добрее, но просто «я сейчас тебя пустил, а ты меня потом пустишь» — это нехитрое правило так и работает во всем мире. И постепенно, как, знаете, камешек, брошенный в воду, эти круги будут расходиться дальше по России. Например, пока в Питере ездят безобразнейшим образом.

Знаете, у меня когда-то была дача, но когда семья развалилась, то я все оставил, у меня ничего такого нет. У моей нынешней дамы сердца, мы еще не женаты, но, может, поженимся — пока не знаю, есть дача. И да, там нормальная дорога, хотя это никакая не Рублевка, и джип не нужен.

Сначала это был XJ Daimler, классическая машина, на такой ездит английская Королева, красоты необычайной. А теперь езжу на новом, самом последнем XJ, который напоминает нечто космическое. И я, конечно, получаю колоссальное удовольствие. Я просто обожаю «Ягуар», считаю, что это изумительная машина, она мне намного больше нравится, чем все немецкие автомобили, хотя «Мерседес» — прекрасная машина. Не люблю джипы никакого вида, даже Range Rover.

До того, как уехал в Штаты, у меня была пятая модель «Жигулей». Когда вернулся, привез с собой «Лексус», который у меня вскоре угнали. И я опять ездил на «Жигуленке», ничего другого не оставалось. А потом купил «Мерседес» — у меня их было несколько, а вот американской машины не было никогда. Сейчас уже несколько лет езжу на «Ягуаре».

Нет, не папа, другой человек. Когда мне было 15 лет, мы уехали из Штатов в оккупированную Германию. Там уже никаких машин не было, а через четыре года мы приехали в Советский Союз, где о машинах речь вообще не шла. Тогда лишь единицы имели «Победу». Так что у меня очень долго, пока сам не заработал, машины не было. Купил «Жигуленок» и, конечно, пошел в автошколу. Тогда нельзя было купить права, поэтому честно сдавал экзамены.